(олег пащенко)

Оригинал взят у eus_hieronymus в you've been hit by a smooth criminal

Как-то раз пришлось участвовать в одном долгом зимнем семинаре. Изучали тексты N*** (не скажу, чьи, вдруг он кому-нибудь дорог, а мне ведь — только пример). Богословские, разумеется, тексты, и на каждой странице говорилось о Христе, пришедшем Спасении, вере, и т. д. Всё хорошо, но только на третьем-четвёртом томе стали мы совсем засыпать. Зима, снег, Брюссель, Брейгель. И захотелось мне предложить, чтобы встряхнуться: «Давайте прочитаем эту страницу, подставляя там где написано „Иисус Христос“ — „Джеймс Бонд“. И посмотрим, что выйдет». Попробовали. И вышло как у Акутагавы: «всё то же самое». К тому Иисусу, которого мы встречаем в Евангелиях, это не имело никакого отношения. С тех пор, время от времени, когда теряюсь и не знаю что и подумать о каком-нибудь авторе, пропускаю его через «джеймсбондовское» сито. Некоторые проходят тест, но большинство, увы, нет. И правые и левые, и прогрессисты и традиционалисты…

Мизантропия — древняя, добротно философски оформленная, плотно укоренённая в культуре духовная традиция с красивым фирменным стилем (например, прекраснейший black metal).

Но это вовсе не означает, что она заслуживает хоть какого-то почтения — мизантропия есть полный сладкой истомы путь наименьшего сопротивления. Ни малейших усилий — не требуется. Для того, чтобы быть мизантропом, не нужно даже быть человеком: чем примитивнее организм, тем более он мизантроп. Крокодил, энцефалитный клещ, вирус Эбола. Кирпич, падающий с крыши — вот мизантроп беспримесный и бескомпромиссный. А ведь это даже не организм. Чем мертвее, тем мизантропичнее.

Такие дела,
Миша.

Дженкинс: «В 380-х годах Григорий Нисский был изумлен тем, что каждый константинопольский торговец принимал участие в богословских спорах:

Весь город был наполнен подобными разговорами: улицы, рынки, площади, перекрестки. Об этом говорили торговцы платьем, денежные менялы, продавцы съестных припасов. Ты спросишь у менялы о курсе, а он ответит тебе диссертацией о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать качество и стоимость хлеба, а тебе отвечают: „Отец больше Сына, Сын подчинен Отцу“. Справишься, готова ли вода в бане, а в ответ услышишь: „Сын произошел из несущих“».

via steba

Согласно Википедии, слово design появилось в XVI веке в составе конструкции designo intero, означающей «богодухновенную идею, концепцию произведения искусства», то есть нечто имеющее отношение к соприкосновению с Жизнью в высшем проявлении, ведь художество — естественная функция человека, сотворённого по образу и подобию Творца. Естественнее секса, например.

В современном обыденном языке слово «дизайн» означает нечто низкое: «творческая деятельность, целью которой является определение формальных качеств промышленных изделий» — таково, например, определение той же Википедии; услаждение, украшательство, мероприятия, направленные на формирование зоны комфорта. Дизайн лебезит, заискивает, врёт.

Иногда, чтобы узнать о себе какую-то часть правды, необходимо совлечься риз неправды, то есть освободиться от всей одежды и предстать перед ростовым зеркалом; чтобы зеркало было доступно глазу из любой точки комнаты, надо вынести всю мебель, даже самую красивую; обжигающая вспышка понимания возможна только в абсолютно чёрном вакууме, в состоянии катастрофического неудобняка, в отсутствие посюстороннего утешения.

Выход за свои границы невозможен без их разрушения; воскресение невозможно без спуска во ад; «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода». Задача возвращения слову «дизайн» высокого первоначального смысла требует самоотвержения, то есть «дизайнера» надо в себе убить.

Лекция Саши Бора о Халкидонском догмате:

...Я им сказал: «Если Христос не был человеком, то нам в Православии делать нечего!» И потом опять сказал: «Запомните, ребята, раз и навсегда! Я хочу, чтобы у вас в головах это было выжжено калёным железом, чтобы вы — пьяные или непьяные, уставшие или не очень — навсегда знали: если Христос не был человеком, то нам в этой религии делать нечего!»

— А почему? — спроили меня напуганные мной ребята.
— Потому что если Он не был человеком, — ответил я, — тогда какое нам дело до того, что кто-то там воскрес, кто-то там умер и воскрес? Вон, — говорю, — олимпийских богов — как грязи! И каждый как минимум полулев или какой-нибудь полубегемот! Всё могут, всё умеют! Это-то, конечно, хорошо, только нам-то какой смысл? Нам то с этого — чего? Бывает, — говорю, — и в Индонезии протестанты как зажгут на три стадиона, так там слепые видят, безногие костыли в стороны отбрасывают — и бегут! Ну, и хули толку?

Да, так и сказал. Грешен.

Зато они смеялись очень, ребята-то мои православные.

Сказал им, остро сверкая зрачками, запомните, сказал, раз и навсегда: называющий Христа Богом, человеком или Богочеловеком — не погрешает! Я сказал: ребята, если Бог не стал человеком, то нам тут делать нечего! Идёмте тогда в синагогу, тем более, что «синагога» по-гречески — это «собрание»! Я вас провожу!

Я им сказал: ребятки! Вы умнее и лучше меня. Но если вы себе в голову не вобьете Четвертый Халкидонский Собор, то любой говнюк на вашей могиле станцует! И будет прав! Вы, говорю, не понимаете, у вас детки, жёны, всякие там события, вам и ни к чему особо-то. Хоть человек, по вашему, хоть гамадрил, хоть муха наружняя! А Он — человек! Настоящий! Не аполлинарийский трупец, не несторианское говно человеческое, не арианский «демиург», блин, а че-ло-век! точка! — сказал я.

Тут я заметил, что какое-то время назад меня уже отец-протоиерей слушает. Он пробрался в часовню и сидит-патрулирует. Я ему кивнул и сказал опять: «Ребята, дорогие! Вот тут сидит живой священник-протоиерей. Я перед ним вам опять говорю, чтобы вы не заподозрили глупое: если Христос не был человеком, то в христианстве делать нечего! Брысь отсюда!» — говорю.

А отец Н. смахнул, я подсмотрел, утайкой-то слезинку левую со щеки, встал, рясу свою долгополую расправил и говорит: «Всем в башке своей зарубить: Александр Владимирович говорит дело! В следующий раз — проверю!» Кивнул мне и ушел…

В этом контексте под «глупостью» подразумевается, конечно, не какая-то врождённая недоразвитость, а именно добровольное (именно) порабощение локальной мертвой полуправде, синице в руке, в то время как полная, настоящая Правда, Журавль в Небе, — уже улетела далеко вперёд и вверх. Настоящая-то Правда не мертва, но живёт, и летит, и развивается, и усложняется. Не путём отмены старой правды — путём возрастания.

Злом стало «недооформившееся», застигнутое на некоем промежуточном этапе, добро — и стало в тот момент, когда его выбрал диавол (как учат Лактанций, и авва Игнатий, и здравый смысл). Добро как субстанция по природе своей — динамично. В динамичности — Его акциденция, например. Добро — это Жизнь.

Диавол урвал себе моментальный снимок, отпечатавшийся на его собственном существе, но в результате получив вместо Добра — как бы чучело добра, труп добра. Завился как змей вокруг этой кучки прошлого.

И чем дальше живое Добро улетает в будущее, вперёд и вверх, тем меньше в кучке остается от настоящего. Добыча утекает сквозь скрюченные пальцы! Ненависть к Улетающему — хорошо нам здесь быти! остановить! зафиксировать! законсервировать!

Что, кстати, и я делаю всякий раз, когда пытаюсь говорить об этих вещах словами языка (который есть фиксированное соглашение об означаемых и знаках).

Поэтому прав «витгенштейн», тут лучше бы помолчать.

беседа с Бобом

мне там понравилось про слесаря Васю.
русскоязычный буддизм очень разнообразен

P. S.

mi3ch, я подумал, что фраза «христианство противопоставляет Силе Любовь» звучит для вас как пустой высокопарный лозунг, поэтому решил расшифровать. Речь же тут о конкретных вещах в области этологии вообще.

Видите ли, христианство отличается от прочих религиозных традиций тем, что его центральный императив «возлюбите врагов; благословляйте проклинающих вас» никак не сводим к парохиальному альтруизму (под парохиальным альтруизмом — вы же Докинза читали? — тут понимается зашитая на генетическом уровне склонность любого живого организма защищать интересы своего сообщества в ущерб конкурирующим сообществам). Христианство игнорирует любую земную идентичность.

В этом смысле христианская этика — сверхъестественна и противоестественна. Любить врагов — это оксюморон. Словом «враг» во всех языках называется объект ненависти — тот, кто по определению никак не может и не должен быть любим.

В отличие от иных религиозных традиций, противопоставляющих «силе» некую кодифицированную мораль — за кодифицированностью которой стоит, конечно, просто некая ещё более ужасная Сила («справедливый Аллах накажет неправедных») — христианство разрушает эту построенную на силе иерархию, воздвизая на ее месте иерархию новую, где аксиологически выше всех оказывается тот, кто больше и прежде всех прочих уступил, поделился, повеликодушествовал, простил, помилосердствовал и оказался в результате в лохах либо умер насильственной смертью. Просто по любви к врагам и к друзьям, равной к добрым и злым (а отнюдь не ввиду какой-то социальной или биологической целесообразности). Бог в христианстве — не справедлив. Он всех простил, вопреки справедливости: Сам добровольно отбыл наказание за всех преступников и был повешен за всех висельников.

В этом смысле христианство (как практика прямого действия: следования за конкретным Богочеловеком по его крестному пути) — есть не религия, а полная и окончательная отмена всяких религий. Никакие правила тебя не спасут, если ты полон нечистот.

Христианство есть прямое и личное, глаза в глаза, взаимодействие человека с подспудным Огнем, полыхающим внутри всякого бытия — с его Логосом, с Любовью как таковой. Скажем так, с «эросом бытия», если использовать приблизительно эллинистический философский словарь.

Разумеется, в реальной жизни словом «христианство», увы, чаще называется комплекс мер, направленных не на коммуникацию с Логосом, а, наоборот, на то, чтобы от Него понадежнее спрятаться за забором ритуалов и предписаний. Потому что Он страшен и бескомпромиссен. Либо ты шагаешь в Огонь, забыв о самосохранении — либо ты строишь асбестовые бастионы. Второе проще, конечно.

Первое требует от человека абсолютной личной ответственности, потому что обнуляет все поводы свалить ответственность на кодифицированный императив. Это ужасный стресс. Мы все, мечтающие когда-нибудь заполучить моральное право называться христианами, — увы, позорно сливаем эту ситуацию. Личная ответственность говорящим обезьянам не по сеньке шапка.

Поэтому историческое «христианство», увы, прекрасно описывается текстом вашей записи.

«Религия» и «христианство» — антонимы, потому что «религией» называется способ регламентировать отошения человека с Абсолютом и тем самым человека обезопасить, дав ему чёткую спасительную инструкцию. А христианство, исходно, — упраздняет все регламенты и отменяет все инструкции. В христианстве бесполезно исполнять нравственные предписания, если эти предписания не становятся частью твоего существа. «Рабами уже не называю вас, но друзьями». Требуется самому, органически, стать богоподобным, — а не имитировать богосыновство, исполняя Закон Моисеев. «Итак, будьте совершенны как Отец ваш небесный». Невыполнимое для гомо сапиенса требование — быть совершенным, стать Богом. Единственный тут способ — человеческое должно быть преодолено. Говорящая обезьяна сгорает в этом Огне — остаётся чистая любовь (бескорыстное желание добра не себе, а произвольно взятому другому). Это очень страшно, лучше давайте выпьем. Нутыпонел.

Мы все (christian-wannabe) отдаем себе полный отчет в том, Чем бы мы могли быть, — и в том, что мы Этим не являемся. Но мы помним о том, «как могло бы быть, если бы мы все ежеминутно не лажали». Это нас невротизирует, поэтому мы такое унылое говно.

оригинал взят у cmart в уранополитическое

отсюда, Отцы об отношении к государству, обществу, отечеству и прочим этим делам

«И служение обществу для общества же есть служение неправое. Как будто общество существует само для себя и имеет цель в себе. Господь благоволил быть на земле гражданскому устройству для того, чтобы вспомоществуя друг другу, друг друга вразумляя и исправляя, тем успешнее достигали вечного блаженства через исполнение Его святой воли и умножение Его славы на земле. Общество есть средство. Кто поставляет его целью, тот отнимает у него цель и делает его как бы пустым и безжизненным». (Богоугодная жизнь вообще. Слова епископа Феофана)

«Для меня равны и отечество и чужая страна, и переселение для меня — не более, как переход с одного чужого места на другое, не моё». (св. Григорий Богослов)

«При отсутствии справедливости, что такое государства, как не большие разбойнические шайки; так и самые разбойнические шайки что такое, как не государства в миниатюре? И они также представляют собою общества людей, управляются властью начальника, связаны обоюдным соглашением и делят добычу по добровольно установленному закону. Когда подобная шайка потерянных людей возрастает до таких размеров, что захватывает области, основывает оседлые жилища, овладевает городами, подчиняет своей власти народы, тогда она открытее принимает название государства, которое уже вполне усвояет ей не жадность подавленная, а приобретенная безнаказанность». (блж. Августин)

«И для чего ты гордишься отечеством, говорит Он, когда Я повелеваю тебе быть странником всей вселенной, когда ты можешь сделаться таким, что весь мир не будет тебя достоин? Откуда ты происходишь, — это так маловажно, что сами языческие философы не придают этому никакого значения, называют внешним и отводят последнее место» (свт. Иоанн Златоуст)

«Одно отечество — горний Иерусалим, в котором сокрыто житие наше. У всех один род, и если угодно смотреть на дольнее — это персть, а если на высшее — это дыхание, которого стали мы причастниками, которое заповедано нам хранить, и с которым должно предстать на суд и дать отчет в соблюдении горнего нашего благородства и образа. Дольние <…> сии отечества и породы суть только забава привременной нашей жизни и лицедейства. Ибо и отечеством именуется то, что каждый предвосхитил себе или насилием, или собственным бедствием, и где все одинаково странники и пришельцы, сколько бы мы ни играли названиями…» (свт. Григорий Великий)

ну а с другой стороны, конечно, «целью всякой иерархии является богообразное богоуподобление» (Псевдо-Дионисий Ареопагит), а также «Господь благоустрояет на земле государства и дает им главу в царе, чтобы они, под управлением единого, согласным действованием всех созидали свое благоденствие временное для благоуспешнейшего достижения вечного спасения. Христианин, делаясь членом Церкви, не престает быть и членом общества и не должен. Он должен только, принявши христианство, освятить им свое служение обществу. Отсюда есть на христианах и общественные обязанности, все, как и во всяком государстве, подчиненные только христианству и проникнутые духом его» (тот же Феофан) и т. п.

прочёл чужой разговор

— Лучшим доказательством того, что Евангелие написано Духом Святым, является то, что никто никогда не жил по Евангелию.
— А жить по Евангелию вообще нельзя. Вот жить по Ветхому Завету, по исламу, по римскому праву — можно. А по Евангелию — это переход от биологической жизни говорящей обезьяны гомо сапиенс к сверхчеловеческому уровню, то что монахи подозревали как «равноангельское» житие. Это некая алхимическая трансмутация.

а также «жить по-христиански невозможно, по-христиански можно только умирать» — арх. Софроний (Сахаров)

Оригинал взят у homo_nudus

Часто говорят об иерархии ценностей. Иерархия — с греческого — власть священного. Однако чем выше (священнее) ценность — тем свободнее, терпимее, «включительнее» её власть. Чем ниже ценность, тем её власть требовательнее, исключительнее, эгоистичнее. Если пристрастишься к искусству, оно оставит место вину. Если пристрастишься к вину, искусству очень скоро места не останется. Нижнее, став во главе и получив власть, не терпит высшего; высшему нижнее не то что не страшно — оно просто не видит в нём врага, скорее — ребёнка или друга, пока нижнее не начинает восстания (впрочем, даже тогда). Понятие высшего — это одновременно понятие более полного, включающего в себя нижнее, а не осуждающего и изгоняющего нижнее.

В этом смысле важна интенция, направленность, выбор человека. Нижние наслаждения возможны как подарки высших, их не нужно «искать», они «прилагаются», а подарок всегда радостнее покупки, потому что в нём — связь с другой личностью, в нём живёт любовь. Только так нижнее безопасно как для себя, так и для всего остального. Если оно становится целью, то сначала убивает всех мнимых соперников, а потом, теряя свой смысл, заменяя его экспонентным увеличением своего размера, задыхается само в себе. Но при этом продолжает яростно стоять не на жизнь, а насмерть за каждую пядь своей власти. Не на жизнь, а насмерть.

Наверное, в этом смысле можно воспринимать известные слова: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко». В наше время эти слова могут восприниматься лишь как очередная политическая лапша на уши, как завораживающая, усыпляющая идеологема, которой место в антиутопиях Дж. Оруэлла. Спасибо, не надо. Мы привыкли к власти нижнего, к власти, защищающей себя всеми средствами, маскирующейся под терпимость, блюдущей свои интересы. Мы не можем представить власть, которой для себя ничего не нужно (как же, как же, держи карман шире, так мы и поверили). Не можем представить иго безграничной полноты и бремя безграничной свободы, границами которым полагается лишь то, что может эти полноту и свободу ограничить (не делай этого, потому что так ты не сможешь делать ни другого, ни этого же).

Нижнее разрешает, и отнимает всё. Высшее запрещает, и всё отдаёт.