для журнала «воздух»

Русский рок позднесоветского (и, в меньшей степени, раннего постсоветского) периода, несмотря на его почти беспрецедентный для мировой музыкальной сцены текстоцентризм, развивался как будто в отрыве от путей развития русской поэзии того же времени. Но для многих соприкосновение с его текстами становилось первым знакомством с неподцензурным поэтическим высказыванием, и этот новый опыт свободы подчас основательно и надолго определял траекторию читательского и авторского я. Сыграл ли русский рок какую-либо роль в Вашем формировании как читателя и как поэта, видите ли Вы его влияние в творчестве других значительных для сегодняшней поэзии авторов? Какие фигуры были в этом влиянии определяющими, что важного можно было у них почерпнуть? Видите ли Вы какие-либо более новые явления в области синкретического музыкально-поэтического искусства, которые могли бы дать новый импульс сегодняшней и завтрашней поэзии, — а если нет, то с чем это, по-Вашему, может быть связано?

Если мы говорим о т. н. литературной составляющей, то понятие «русский рок» представляется неоправданной генерализацией: с одной стороны мы имеем подстрочники Дилана и Моррисона, с другой — нечто квазифольклорное и задушевное, а с третьей, например, — переосмысленную и усвоенную мизантропическим панк-дискурсом поэзию обериутов (особенно мрачного мистика Введенского). Это всё очень разные вещи. У них разное происхождение, разные задачи, они нацелены на разные, скажем так, системы восприятия и работают они тоже по-разному. Мотивы и внутреннее состояние потребителя продукции, скажем, «Аквариума» категорически отличаются от таковых у любителя «Гражданской обороны».

По этой причине о роли в формировании читателя и поэта говорить очень трудно — непонятно, что именно и на что конкретно повлияло. «Сыграла ли, вообще, всевозможная пища роль в Вашем формировании как едока и как человеческой особи?» Сыграла. Относительно моей читательско-авторской траектории вспоминается только вот что: юношеское увлечение «рок-музыкой» никак не коррелировало ни с увлечением русской поэзией (вернее, текстами конкретного Иосифа Бродского), ни с попытками метафизического самообустройства путём соотнесения себя с поведенческими моделями сибирского «апокалиптического панка» — всё это, повторяю, происходило на разных этажах личности. На первом этаже я бегал зигзагами, на втором нарезал круги, третий пересекал по диагонали и т. п. Некая совокупность шизофренически асинхронных процессов. 

Сегодня само понятие «неподцензурность» утратило смысл, так как, грубо говоря, в блогосфере цензуры нет и быть не может физически (пока силовые структуры не контролируют контент централизованно — а они этого не делают, потому что кишка тонка). В восьмидесятые самодеятельное музицирование было способом гражданского неповиновения, и люди ловили каждое живое слово потому, что живого говорилось очень мало; сегодня уже всё чаще хочется полной тишины.

Поэтому любой литературно-музыкальный синкретизм мне кажется сейчас искусственным и лукавым (за исключением наших коллабораций с ансамблем Sphaera Octava, разумеется!). «Новые импульсы» регистрируются, кажется, где-то ещё.