Если вы сутками торчите в канале и разговариваете с Ангелами, практикуете Медитации или читаете книги по Сакральной Геометрии, то это не Духовность. Ваша Духовность начинается и заканчивается на том, как вы дома разговариваете со своей семьей.
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}
shwarzyuritikhonravov в О достоинстве челове(ч)каДостоинство человека в том, что он недостоин быть хозяином самому себе. Или, что то же самое, человек достоин лучшего хозяина, чем он сам.
Быть хозяином самому себе — значит быть рабом всяких глупостей, и это в лучшем случае. Лично моя судьба всегда складывается лучше без моего участия, а я своими суетливыми подёргиваниями всё только порчу. Быть в исключительном и полном распоряжении у самого себя — унизительно.
Мой хозяин — Хозяин мира. Вот формула истинного достоинства.
<…>
Именно в этом состоит суть позиции «никому не кланяться (помимо Всесовершенного)».
Этнограф Анна Смоляк, в конце ХХ века изучавшая народы Нижнего Амура (ульчи, нанайцы), сообщала: если у любого жителя нанайской деревни спросить, где находится его душа, тот пожмет плечами — мол, это может знать только наш шаман. Кто-то нёс свою душу на загривке, у кого-то она была зажата под мышкой, у кого-то сидела в волосах, но чаще всего она бегала подобно собачке неподалёку — ни один из опрошенных не помещал её внутрь своего тела.
Мы записали от старых нанайцев весьма показательный обычай, связанный с понятием о душе: в прошлом нанайцы уезжали из постоянных зимних жилищ на рыбалку, на путину, где жили семьями один-два месяца. При отъезде, погрузив все имущество, детей, собак в лодку, старики, обернувшись к покидаемой стоянке, кричали, звали детей по именам, хотя все дети сидели уже в лодке (Полокто Киле, 1970 г.). Это делали из опасения, чтобы души детей не остались в этих глухих местах одни; это могло бы повредить детям, так как в тайге душу могут схватить злые духи. (Анна Смоляк. Шаман: личность, функции, мировоззрение)
В духовном ландшафте этих неписьменных народов древнейшее понятие о едином Боге-Творце хоть и сохранилось в сакральной памяти, но вынесено за скобки, перешло в область эзотерического знания (об этом осведомлён только колдун). Поэтому отсутствует представление об уникальной личности как образе Божьем, нет консолидирующего начала. Человек понимается не как личность, а как децентрализованный конгломерат нескольких сущностей (тела; телесной, или «материнской», души уксуки, «небесной» души панян — той самой любительницы прогулок; и ещё одной души эрген, относящейся к творящему человека жизненному импульсу).
Следует иметь в виду, что если для большинства нанайцев все эти качества имела одна душа – панян, то некоторые особо знающие шаманы и старики, говорили, что душ таких несколько. Но рассказы об этом отличались путанностью. Видимо, более тонкие различения душ в среде современных нанайцев забылись. Однако этнографический материал свидетельствует о явлении полипсихизма у многих неписьменных народов. У индейцев дакота, по сообщению французского миссионера начала XVIII века Шарлевуа, существует мнение, что одна душа остается после смерти в теле, вторая – в его селении, третья отлетает в воздух, четвертая отправляется в страну духов. Карены, кроме ответственной за прижизненные поступки нравственной части души – тхах, знают еще двух личных жизненных духов – ла и кела. У индийских гондов также существует вера в четыре души. Древние римляне полагали, что после смерти плоть скроет земля, тень будет витать вокруг могилы, Орк (потусторонний мир) примет манов, а дух вознесется к звездам.
Полипсихизм – очень характерный момент религиозности неписьменных народов. В принципе, и в высоких религиях иногда имеется память о многих составляющих человека душах. Но все они настолько объеденены личностью человека, его богоподобной сущностью, что утрачивают особливую свою значительность. Древняя, читаемая уже в египетских текстах III тысячелетия до Р. Х., но присутствовавшая, по всей видимости, и много раньше, в доистории идея, что человек – образ Божий [Мерикара, 132], не позволяла человеку распасться на множество душ. Сколько бы энергий ни сосуществовало в человеке, он оставался их хозяином и средоточием. Живая вера в единого Творца и Держателя мира делала и верующего таким же единством для сил, пребывающих в нем. Напротив, там, где Творец всяческих «выносился за скобки» сознания и ум погружался в стихию бесчисленных духов, человек также терял присущую ему цельность, его энергии обретали несвойственную ранее самостоятельность, персональность. Начинали «бродить, где хотели». Отсюда – актуальный полипсихизм практических всех неписьменных народов.
Нанайцы не потому только путались в счислении душ, что семидесятилетний период атеистической пропаганды коммунистической эпохи порядком «проветрил» их головы, но и потому еще, что ни предание, ни живой опыт, полученный шаманом в камлании, не позволяют сосчитать человеческие энергии. Коль они не центрованы личностью, число таких энергий – «легион». (А. Б. Зубов. История религий. Курс лекций)
(Для eneier, если он читает).
Представим себе человека, который стоит у подножия самого себя, как у подножия горы, и начинает подъём.
yanah говорит: «дух — субъект, душа — объект».
Возможно, это можно уточнить так: дух — предел субъектности, а к душе относится то в нас, что мы отшелушиваем как объектное и оставляем на склоне горы по мере восхождения к этому пределу (тело легко отшелушивается в первую очередь).
«Дух — верхняя оконечность души»; если угодно, это именно то в атмане, что делает его тождественным Брахману. Дух — та малая точка, в которой Бог соприкасается с человеком, запечатлевая на нём Свой образ.
+++
Вчера приснилось, что мы с сыном собираемся восходить на некую необычайно высокую и крутую гору с горнолыжными целями; жена озвучивает сомнение: мол, опасно, чёрная трасса. Я возражаю: я сам эту гору построил, она безопасна! Никаких подъёмников; восхождение осуществляется по «вавилонской» спиральной тропинке... Взойдя на вершину, обнаруживаю, что забыл захватить лыжи. Сын стремительно едет вниз. Я же присоединяюсь к унылой веренице таких же забывчивых, как я, спускающихся пешеходов.
…Людей «слившихся с абсолютом» можно увидеть после некоторых травм головы… в общем, работа в психиатрии меня окончательно разуверила в сушествовании «души». Но не только из-за одного этого факта конечно.
…Плоды-то сомнительные: ходить под себя, не помнить кто ты и где и все в таком роде. Слишком легко люди из добрейших и умнейших людей превращаются практически в растения. Почему же какая-то небольшая фигня типа кирпича на голову так сильно меняет всего человека, то, что мы называет личностью и душой?
Да и в хирургии то же самое — капля вещества по вене и человека «нет» в течении нескольких часов. Нигде нет, надо сказать.
То, что привычно цитируют как «всякая власть от Бога» (что даёт повод обвинять христиан в лоялизме), по-славянски звучит «несть бо власть, аще не от Бога»; Роман Герасимов пишет, что перевод однозначен: «если не от Бога — не власть».
В оригинале: ου γαρ έστιν εξουσία ει μη υπο θεοũ (подстрочно: не есть ведь власти если не от Бога), то есть тут надо знать койне (я не знаю), чтобы понять, что ближе к оригиналу — церковнославянский перевод или русский синодальный. Мне все-таки кажется, что у Павла несколько тоньше, чем просто «не от Бога — не власть». Скорее уж ближе к деместровскому «каждый народ имеет то правительство, которое заслуживает».
Рим 13 — очень неудобная глава для всякого христианина, имеющего оппозиционерские гражданственные чувствования. Если бы проблема решалась так просто (смещением смысла при переводе), то это было бы психологически и нравственно комфортно — находиться в оппозиции к неприятной власти. Но нравственно-психологический комфорт гибелен, ведёт к стагнации и нагноению; Павлу, очевидно, хотелось бы держать адресатов послания в тонусе, чтобы они шли в оппозицию по зову сердца, вопреки, а не потому, что так написано в Апостоле.
И есть у меня помысл, братие, что экзегетика это не точная наука, а что-то вроде рэп-бэттла: важна вовлеченность, а не нахождение истинной формулировки (так как истина неизреченна). Мы тут с коллегой по работе долго спорили об оппозиции «стыд—совесть», пока не выяснилось, что то, что я называю «стыдом», он называет «совестью», и наоборот. Оба получили большую духовную пользу.
Ответы на квиз:
В пятом отрывке упоминается в характерном контексте Мрак, а это, по-моему, сразу может навести на мысли об авторе. Хотя эмоционально сближается с Симеоном Новым, конечно.
В полусне, когда слышишь громкий звук — про него сразу всё понимаешь правильно. В контексте того, что снилось.
Потом просыпаешься, и уже через две секунды правильно понимать перестаешь, начинаешь понимать неправильно — что это, оказывается, был просто будильник. Но какая разница, что это было? Важно, что тебе лично пора вставать.
Я думаю, точно так же («правильно», в контексте того, что тебе в данный момент снится, и как в связи с этим подобает поступить — а не «неправильно», в смысле, неважно, правда это или нет) следует понимать историю, рассказанную в первых главах книги Бытия, например.
небольшой квиз
предлагается, не гугля, угадать, откуда нижеследующие отрывки
1.
…Перед yhwh — мощный могучий ветер, дробящий горы, крушащий скалы; но yhwh не в ветре. Следом за ветром — землетрясение, но yhwh не в землетрясении. Следом за землетрясением — огонь, но yhwh не в огне. А следом за огнем — тонкий звук тишины... [и в нём yhwh]
2.
Не успею помыслить об Едином, как озаряюсь Тремя. Не успею разделить Трех, как возношусь к Единому. Когда представляется мне Единое из Трех, почитаю это целым; Оно наполняет мое зрение, а большее убегает от взора. Не могу объять Его величия, чтобы к оставшемуся придать большее. Когда совокупляю в умосозерцании Трех, вижу единое светило, не умея разделить или измерить соединенного света.
3.
Итак, Он беспределен и непостижим, и одно в Нем постижимо – Его беспредельность и непостижимость. А то, что мы говорим о Нем утвердительно, показывает нам не естество Его, но то, что относится к естеству… Ибо Он не есть что-либо из числа вещей существующих, не потому, чтобы вовсе не существовал, но потому что превыше всего существующего, превыше даже самого бытия. Ибо если познание имеет предметом своим вещи существующие, то уже то, что выше познания, конечно, выше и бытия, и снова: то, что превышает бытие, то выше и познания.
4.
Ему свойственны и разумение, и смысл, и знание, и осязание, и чувство, и мнение, и воображение, и имя, и все прочее, и Он и не уразумеваем, не осознаваем, не называем. И Он не есть что-то из сущих, и ни в чем из сущих не познается. И Он есть «все во всем» и ничто ни в чем, и от всего всеми Он познается, и никем ни из чего.
5.
Как горю я желанием достичь этого Мрака, дабы неведением и невидением узреть и познать Того, Кто превосходит созерцание и познание даже в невидении и в неведении! Ведь истинное познание, созерцание и сверхъестественное славословие Сверхъестественного — это именно неведение и невидение, достигаемое (постепенным) отстранением от всего сущего, наподобие того, как ваятели, вырубая из цельного камня статую и устраняя все лишнее, что застилало чистоту ее сокровенного лика, тем самым только выявляют ее утаенную даже от себя самой красоту.
in_folio: Год назад в разговоре ты сказал, что с удивлением обнаружил герметичность дизайнерской среды и арт-среды относительно друг друга. То есть существует художественное сообщество, со своей тусовкой, ключевыми фигурами, событиями и так далее, и отдельно и независимо — территория дизайна (и дизайнеров). Как ты считаешь, эта ситуация, когда дизайн выведен за границы искусства или в лучшем случае находится где-то на его далекой периферии, — объективная и незыблемая или она может измениться?
Взаимная герметичность сред обусловлена какими-то органическими вещами: разные люди работают, разные люди занимаются теоретическим обоснованием. Дизайнеры считают современных художников шарлатанами и соглашенцами, и наоборот (пластически — современное искусство, как правило, слабовато; идеологически — дизайн принципиально поверхностен). И, главное, противоположны целеполагания. Не дерзну, однако, исключать возможности некоего симбиоза: например, если дизайн осознает себя телом, а совриск — душой, они воссоединятся, встанут и пойдут. Если образуется какая-то внятная общая цель такой ходьбы, конечно.
Мне очень нравится гройсова идеологема (современное искусство как аскетическая практика, состоящая в сознательном запрете на те или иные изобразительные средства; художество как усвоение факта смертности и ситуации умирания, и прочие красивые вещи); с другой стороны, мне симпатично профессиональное смирение условного «дизайнера» перед поставленной задачей (которая часто приземлена), его способность к эмпатии, умение пожалеть и возлюбить человека, который будет пользоваться результатами его труда, и всё такое. Можно сказать, что хороший художник практикует добродетель монашескую, созерцательную; хороший дизайнер — мирскую, деятельную.
Иначе говоря, дизайн заставляет людей почувствовать себя одетыми, а искусство — голыми.
Но если, например, кто-то оденет потребителя своего продукта в рыболовную сеть, то эти два направления деятельности могут перестать казаться противонаправленными.
Не думаю, что возможно внутреннее развитие художника, оторванное от прагматики. Внутреннее развитие есть практика целенаправленно проясняющегося богосозерцания, а Бог предпочёл не отсиживаться на небесах внутри Троицы, но воплотился, снабжал людей алкоголем на свадьбе в Кане Галилейской и лечил инвалидов. Богообщение, оказывается, ежесекундно доступно каждому (а не только полупрозрачным отшельникам) и осуществляется элементарно: через живую сострадательную деятельность.
Таким образом, как мечтательному, умовому, гностическому вектору современного искусства не повредит порция горячего человеческого мяса, — так, с другой стороны, и дизайнеру не помешает иногда поднять глаза и заглянуть в бездну, отверстую за ширмой, которую он увлечённо расписывает.
Так и вообще с реальностью: мы думаем, что она такая, а она-то никакая. Сменил браузер, и привет — всяк комментатор радостно усмотрит в этой фразе своё любимое: кто кастанеду, кто буддизм, кто солипсизм [ЛОЛШТО?], кто вообще атеизм [ЛОЛШТО-2?].
Не дождётесь, в данном случае я говорю лишь о т. н. «чувственно воспринимаемой» реальности. А подлинная (Божественная) реальность — фигура умолчания, так как чувственно воспринимаемой не является.
Реальность математических абстракций тоже, например, не является чувственно воспринимаемой — лишь интеллектуально. Гагарин контур замкнул, но интеграла по контуру не видел. Но реальность Божественная не постижима и интеллектуально; дискурсивное мышление, аристотелева логика и проч. — защитная система, предохраняющая нас от перегорания, неизбежного при попытке объять Бога мыслию.
Наши поражённые гордостью, злобой и ленью органы чувств, сигнальные системы, «ризы кожаные», «браузеры перцепции» — суть фильтры, защищающие нас от от обжигающего Света, Огня поядающего реальности Божественной. Наша эмоционально-сенсорная оптика — запачкана. Наши умы как упоротые крысята бегают по замкнутым дискурсивным маршрутам. Наша память коротка. Наша совесть эластична. Наши тела дебелы: теплы, белы, тупы, мягки, толсты и смертны. Поэтому мы в относительной безопасности.
С некоторой натяжкой можно назвать Божественную реальность нравственно воспринимаемой. Ср. «блажени чистии сердцем яко тии Бога узрят» — на современный язык это можно перевести так:
Непосредственное Богосозерцание доступно лишь тому, чьё внутреннее нравственное устроение («чистота сердца») неодолимо влечёт его к прямому жертвенному альтруистическому действию.
Об этом явно свидетельствует Евангелие от Матфея, гл. 25:
Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира:
ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня;
был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне.
Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили?
когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели?
когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?
И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.
Настоящая молитва — это не разговор, а действие. И даже мистерия, когда мы сами должны действовать «вместо Него» и «за Него».
Молитва, это когда мы вы приносим жертву, или благословляем, или даем обет, или выполняем должное по Закону или по благодати, или совершаем поминовение, или творим дела милосердия, или прощаем или даже проклинаем. То есть действуем в сфере божественной воли или от имени Бога, становясь божьим инструментом или даже используя Бога, как инструмент.
Предполагается, что Вы действуете в рамках определенного «кредита», соглашения, закона, «во имя Его» (так в греческих юр. текстах обозначалась сторона, обязанная нести расходы). Вы человек, но в рамках Закона и благодати можете благословлять, имеете право предложить жертву, можете прощать или рвать узы, которые связывают вашу жизнь и другие жизни. И все это не просто так, не в вакууме, а в присутствии Бога и за Его счет.
Есть такой раздел современного цыфроваго искусства, именуемый browser art:
Например, браузер по фамилии Шреддер шинкует веб как капусту: вводишь урль и видишь неприятную правду о твоих привычных «сайтах»; или браузер, поименованный Noumena: ему скармливается html-код, а он его преобразует в аски-текст, из которого по некоему прихотливому закону извелекается #abcdef-шестнадцатиричный код цвета и какой-то питч (нота); и, заходя на сайт, мы видим цветной прямоугольник, пищащий соответствующим звуком. Пронизительнейше.
Мы привыкли к тому, что веб выглядит так, как мы его употребляем при посредстве конвенционального браузера, хрома, сафари, фаерфокса; а на самом деле веб не выглядит никак. Он просто есть. Это цыфры.
Так и вообще с реальностью: мы думаем, что она такая, а она-то никакая. Сменил браузер, и привет.
Как смог, так и написал. Идите нафик.
Joaсhim Luetke. Шокирующий танец в сакральном пространстве под скрывающей лицо маской, 2004
С. А. Иванов. Блаженные похабы. Культурная история юродства
С нашей точки зрения, юродства не бывает без провокации и агрессии. Под «провокацией» мы понимаем сознательное выстраивание ситуации, вынуждающей кого-либо поступать так, как тот не собирался. «Агрессией» мы называем активность, «взрывающую» устоявшиеся отношения между людьми, нарушающую status quo и самим объектом агрессии воспринимаемую как недружественную.
Почему юродствует юродивый? Поскольку, как уже говорилось, наше исследование предпринимается с историко–культурных позиций, вопрос этот можно переформулировать так: что заставляет социум усматривать святость за безумием или дебошем? Даже для тех, кто признает существование святых как некую априорную данность, нелегко ответить на вопрос, зачем юродивый покушается на христианские нормы, искушая «малых сих». Ведь известно, что «невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят» (Лк. 17:1). Заведомо гораздо более удивительным предстает этот феномен, если исходить из того, что сам «возмутитель спокойствия» есть плод мифотворчества православной культуры. Зачем же она его породила? На этот вопрос и призвана ответить данная работа.
Разговоры же о «постмодернистском» характере юродства вообще — выдают полное непонимание обоих этих феноменов: постмодернизм характеризуется сущностным, глобальным размыванием основ бытия, тотальной гибелью смыслов при некотором сохранении поверхностной текстовой благопристойности. С юродством все ровно наоборот: поверхностная развинченность прикрывает ослепительное сияние единственно возможного Смысла.
Юродское обличение направлено не только против человеческих грехов и забвения христианских заповедей. Его главная задача — напоминать об эсхатологической сути христианства. Юродивый хочет взорвать мир, потому что тот «тепл, а не горяч и не холоден» (Откр. 3:16). В юродстве культура ведет себя подобно человеку, надавливающему на больной зуб, лишь только тот немножко перестает болеть, и предпочитающему однозначность боли обманчивой надежде на выздоровление. Такой «зубной болью» является необходимость уживаться с несовершенным миром: утихание этой боли означало бы незаметное (и, что уж там, заманчивое!) примирение с ним, а мазохистское стремление разбередить рану соответствует постоянной готовности вновь и вновь разрывать путы земного существования.
Чтобы пробиться к последней правде, на многое можно пойти. Религиозный философ и историк Лев Карсавин писал: «Кроме адского огня, нет силы, которая могла бы уничтожить нечестие и ложь, скрывающиеся под маской богословского благополучия и религиозной слюнявости. Одна лишь Истина не боится адского глума». Этим глумом и занимается юродивый. У него свой взгляд на проблему добродетели и греха. Для него «добро» никак не связано с обыденным представлением о том, что такое хорошо.
Видимо, причину невероятной актуальности юродства [в России] надо искать — если вообще на сей счет позволительно делать какие‑либо умозаключения — в ориентации русской культуры на Абсолют, скрывающийся за обманчивым фасадом реальности.
Про эмоциональную тупость (эмоциональное обеднение, утрата аффективной откликаемости, бедность эмоциональных проявлений, эмоциональная холодность, равнодушие, безразличие к родным и близким. Сочетается с апатическими изменениями, нередко – с огрубением чувств, брутальностью. Утрачивается интерес и к самому себе, своему положению, состоянию, отсутствуют какие-либо планы на будущее. Является прогредиентным и необратимым состоянием; характерный признак шизофренического дефекта и проч.). «Я матерь смеха, я питательница сна». В первом абзаце, однако, описан, кажется, классический религиозный невротик, от нихже первый есмь аз.
Прп. Иоанн Лествичник. Лествица, возводящая к небесам:
Бесчувственный есть безумный мудрец, учитель, осуждающий себя самого, любослов, который говорит против себя, слепец, учащий видеть; беседует о врачевании язвы, а между тем, беспрестанно чешет и растравляет ее; жалуется на болезнь, и не отстает от вредных для него снедей; молится о своем избавлении от страсти, и тотчас исполняет ее на самом деле; за совершение ее гневается сам на себя, и не стыдится слов своих, окаянный. «Худо я поступаю», — вопиет и усердно продолжает делать злое. Устами молится против своей страсти, а делом для нее подвизается. О смерти любомудрствует, а живет как бессмертный. Вздыхает о разлучении души с телом, а сам пребывает в дремоте, как бы был вечный. О воздержании беседует, а стремится к объядению. Читает слово о последнем суде, и начинает смеяться. Читает слово против тщеславия, и самым чтением тщеславится. Говорит о бдении, и тотчас погружается в сон. Хвалит молитву, и бегает от нее, как от бича. Послушание ублажает, а сам первый преступник. Беспристрастных хвалит, а сам не стыдится за рубище памятозлобствовать и ссориться. Разгневавшись, огорчается, и опять за самое это огорчение на себя гневается: и, прилагая побеждение к побеждению, не чувствует. Пресытившись, раскаивается; и немного спустя опять прилагает насыщение к насыщению. Ублажает молчание, но восхваляет его многословием. Учит кротости, но часто в самом том учительстве гневается, и за огорчение свое опять на себя гневается. Воспрянув от греховного усыпления, воздыхает; но, покивав головою, снова предается страсти. Осуждает смех, и учит о плаче, смеясь. Порицает себя перед некоторыми, как тщеславного, и тем порицанием покушается снискать себе славу. Сладострастно смотрит на лица, и между тем беседует о целомудрии. Пребывая в мире, хвалит безмолвствующих; а того не разумеет, что он этим посрамляет себя самого. Славит милостивых, а нищих поносит. Всегда сам себя обличает, и придти в чувство не хочет, чтобы не сказать, что не может.
…сия злотворная мучительница говорила мне: «Союзники мои, когда видят мертвых, смеются; стоя на молитве, бывают совершенно окаменелыми, жестокосердыми и омраченными. Пред священною трапезою Евхаристии остаются бесчувственными; и даже, причащаясь сего небесного дара, как бы простой хлеб вкушают. Когда я вижу людей, предстоящих с умилением, то ругаюсь над ними. От отца, родившего меня, научилась я убивать все доброе, рождающееся от мужества и от любви. Я матерь смеха, я питательница сна, я друг пресыщению, я неразлучна с ложным благоговением и, когда меня обличают, я не чувствую скорби».
Умирает не тело человека, а целый человек. Ибо человек органически сложен из души и тела. И ни душа, ни тело в раздельности не образуют человека. Тело без души есть труп, а душа без тела — призрак. И одной органической одушевленности еще недостаточно для жизни человеческого тела. Человек не есть бесплотный дух, не есть некий «демон бестелесный», заключенный в темницу тела. Как ни таинственна связь души и тела, непосредственное сознание свидетельствует об органической цельности психофизического состава человека. И потому разлучение души и тела есть смерть самого человека, прекращение его целостного, собственно человеческого существования, […] помрачение «образа Божия» в человеке.
И именно об этом говорит Дамаскин в своем замечательном погребальном каноне: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробах лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, бесславну, не имущу вида». Дамаскин говорит не о теле человека, но о живом человеке…«Наша богообразная красота» — это не тело, но человек. Именно он есть «образ неизреченной славы» Божией, даже под язвами прегрешений. И в смерти открывается, что человек — это «разумное изваяние» Божие, по выражению священномученик Мефодия, — есть труп: «яко наги кости человек, червей снедь и смрад». В этом загадочность и таинственность смерти. «Воистину есть таинство смертное: как душа от тела нуждею разлучается, от состава и сочетания естественного союза Божественным хотением разделяется… О, чудесе!.. Како предахомся тлению… Како сопрягохомся смерти!»
[…]
Благодаря Христу, смерть есть не только самораскрытие греха, но и начинающееся воскресение. Бог не столько наказывает смертью, сколько врачует падшее человеческое естество. И не только в том смысле, что ею Он пресекает порочную и греховную жизнь. Самое омертвение человека Бог обращает в средство врачевания. В смерти человеческое естество очищается и предвоскресает. Таково общее мнение отцов Церкви.
С особой силой выражено оно святителем Григорием Нисским. «Промыслом Божиим послана человеческой природе смерть, — говорит он, — чтобы по очищении от порока в разлучении души и тела, через воскресение человек снова был воссоздан здравым, бесстрастным, чистым, свободным от всякой примеси порока». Это, прежде всего, врачевание тела. В смерти Бог как бы переплавляет сосуд нашего тела. Свободным движением воли мы вступили в общение со злом, и к нашему составу примешалась отрава порока. Поэтому теперь, подобно некоему скудельному сосуду, человек разлагается в землю, чтобы по очищении от воспринятой им скверны через воскресение он мог быть снова возведен в первоначальный вид… Поэтому смерть — не зло, а благодеяние. Ныне земля как бы засеменяется человеческим прахом, чтобы силою Божией произрастить его в последний день … Смертные останки человека предаются земле для воскресения… Самая смерть таит в себе возможность воскресения. Но реализуется эта возможность в «Первенце из мертвых» (1 Кор. 15:20). Только в силе Христова воскресения упраздняется смертная скорбь.
Храм — такая область реальности, где не только допустимы, но и должны происходить вещи странные и ужасные, великие же и неизследованные, невыносимые и шокирующие. Ничто из происходящего в храме не является бессмысленным. Где присно закалается Агнец, там не действуют даже законы природы, не то что Уголовный кодекс и Административный кодекс.
Видение своих грехов — важнейший навык; к сожалению, это редчайший дар духовный, так же как левитация или прозорливость. «Хочешь знать, каков ты перед Богом — спроси у людей», советует кто-то из свв. Отцев; однако в наше вегетарианское время никто просто так не скажет правды — людей необходимо провоцировать. Для этого не обязательно бить по лицу, достаточно подпустить малую шпильку, например, аккуратно потревожить одного из идолов (советскую космическую программу, либеральные ценности, гуманизм, алистера кроули, святую русь, что угодно; тут полезно немного разбираться в людях). Первую волну негодования можно игнорировать (обычно она содержит мало полезной информации и много ругательств); потом в твой адрес пойдёт спокойная целительная правда — успевай записывать, «пей поношение как воду жизни».
мир — тюрьма / как нужна мне / твоя любовь / софия. Именно: гностицизм (как любой, грубо скажу, постэллинистический спиритуализм) — духовность каторжанина, мировоззрение зоны, неверьнебойсянепроси. Эсхатология побега. Буддизм, кстати, тоже; во всяком случае, в отечественном изводе. Потому-то, наверное, эти дела так популярны у «русской интеллигенции» — совпадают с глубинным интуитивным мироощущением, сформированным коллективной, начиная с декабристов, сословной памятью. Нашей памятью в те края / облака плывут, облака.
А также.
Смотреть в стену, играть не в сознанку. Разжигаю, да.
Здравствуй, зимняя сказка. Вот я нарисовал скромный комикстрип для проекта Heliophagia I.
Heliophagia — это коллаборация музыкантов, регулярно издававшихся на нет-лейбле heliophagia.org, совместный проект участников проектов Оцепеневшие, Panacea Enterpainment, Circle Of Unexisted, Ghost Reflection и Soilcult. Альбом Heliophagia I посвящается Зимнему Солнцестоянию 2011 и Свету внутри нас.
Трепещу приемля огнь да не опалюся яко воск и яко трава.
Оле страшнаго таинства! Оле благоутробия Божия!
Како Божественнаго Тела и Крове брение причащаюся,
и нетленен сотворяюся?
Боготворящую Кровь ужаснися, человече, зря:
Огнь бо есть, недостойныя попаляяй.
Божественное Тело и обожает мя и питает:
Обожает дух, ум же питает странно.
Давый пищу мне плоть Твою волею,
огнь сый и опаляяй недостойныя, да не опалиши мене, Содетелю мой;
паче же пройди во уды моя, во вся составы, во утробу, в сердце.
Картинки на самом деле 1500 × 1300 px.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
timeasmymeasure
