(олег пащенко)

сделали сайт F26 — с портфолио, текстами и всей фигнёй

Есть такой раздел современного цыфроваго искусства, именуемый browser art:

Например, браузер по фамилии Шреддер шинкует веб как капусту: вводишь урль и видишь неприятную правду о твоих привычных «сайтах»; или браузер, поименованный Noumena: ему скармливается html-код, а он его преобразует в аски-текст, из которого по некоему прихотливому закону извелекается #abcdef-шестнадцатиричный код цвета и какой-то питч (нота); и, заходя на сайт, мы видим цветной прямоугольник, пищащий соответствующим звуком. Пронизительнейше.

Мы привыкли к тому, что веб выглядит так, как мы его употребляем при посредстве конвенционального браузера, хрома, сафари, фаерфокса; а на самом деле веб не выглядит никак. Он просто есть. Это цыфры.

Так и вообще с реальностью: мы думаем, что она такая, а она-то никакая. Сменил браузер, и привет.

Как смог, так и написал. Идите нафик.

Видение своих грехов — важнейший навык; к сожалению, это редчайший дар духовный, так же как левитация или прозорливость. «Хочешь знать, каков ты перед Богом — спроси у людей», советует кто-то из свв. Отцев; однако в наше вегетарианское время никто просто так не скажет правды — людей необходимо провоцировать. Для этого не обязательно бить по лицу, достаточно подпустить малую шпильку, например, аккуратно потревожить одного из идолов (советскую космическую программу, либеральные ценности, гуманизм, алистера кроули, святую русь, что угодно; тут полезно немного разбираться в людях). Первую волну негодования можно игнорировать (обычно она содержит мало полезной информации и много ругательств); потом в твой адрес пойдёт спокойная целительная правда — успевай записывать, «пей поношение как воду жизни».

В связи с поводом, данным ittarma.


Bo Bartlet. Tender, 1993

Бес уныния, который также называется «полуденным» (Пс. 90: 6), есть самый тяжелый из всех бесов. Он приступает к монаху около четвертого часа и осаждает его вплоть до восьмого часа. Прежде всего, этот бес заставляет монаха замечать, будто солнце движется очень медленно или совсем остается неподвижным и день делается словно пятидесятичасовым. Затем бес [уныния] понуждает монаха постоянно смотреть в окна и выскакивать из келлии, чтобы взглянуть на солнце и узнать, сколько еще осталось до девяти часов, или для того, чтобы посмотреть, нет ли рядом кого-либо из братии. Еще этот бес внушает монаху ненависть к [избранному] месту, роду жизни и ручному труду, а также [мысль] о том, что иссякла любовь и нет никого, [кто мог бы] утешить его… И, как говорится, он пускается на все уловки, чтобы монах покинул келлию и бежал со [своего] поприща» (Авва Евагрий Понтийский. Слово о духовном делании, 12)

Tech Drama

rootsmanilov

Tech Drama

Tech Drama

1. А я же недели три как «Бесов» Достоевского читаю неспешно, что это я? Вот синхрон.

2. Маша Скаф собирается организовать детский сад для неходящих на митинги жён, детей и мужей тех, кто ходит на митинги — ищет помещение.

3. Бэнг!Бэнг! взял у меня интервью.

Марина Абрамович. Тело как перформанс

В эпоху Возрождения был такой писатель Ченнино Ченнини, который написал своего рода кулинарную книгу для художника, о том, что нужно, какие необходимы приготовления для того, чтобы создать произведение искусства... Один из советов, как готовиться, был такой: за три месяца до того, как вы приступите к своему произведению, вам нужно прекратить пить вино, в нашем случае — водку... за два месяца вы должны прекратить есть мясо, за месяц нужно прекратить любые сексуальные отношения, а за три недели до начала работы вам нужно обернуть правую руку или левую, если вы левша, в гипс, чтобы она была неподвижна. И в день, когда вам нужно приступать к работе, вы возьмете в руку ручку или кисть и сможете нарисовать идеальный круг.

via in_folio

Твоя жизнь всегда должна быть упорядоченной, как если бы ты изучал теологию или философию, или другие науки, а именно есть и пить надо умеренно, по крайней мере, два раза в день, употребляя лёгкие и питательные (di vabre — ценные) кушанья и лёгкие вина. Охраняй и щади свою руку, избегая её утомлять бросанием камней, железных брусьев и многих других вещей, для неё вредных. Существует ещё другая причина, по которой твоя рука может сделаться столь неуверенной, что станет более зыбкой, чем лист, колеблемый ветром: это бывает, если ты слишком много пользуешься обществом женщин.

Вот я вчера был на интереснейшей лекции видеохудожника и искусствоведа Мариана Жунина «Опознание современного искусства». Продемонстрированный искусствоведческий метод можно сравнить с отрицательным богословием, а деятельность контемпорари-артиста уподоблялась христианским аскетическим практикам религиозно мотивированного самоограничения: совлечение риз неправды, целенаправленное отшелушивание того, что служит услаждению тех или иных рецепторов (эстетических, психологических, социальных, культурных и др.) — но мешает той обжигающей вспышке смысла, которая возможна только в состоянии острого непонимания, катастрофического неудобняка, в абсолютном вакууме, в отсутствие посюстороннего утешения.


Группа «Коллективные действия». Лозунг. 1978. Перформанс

Художественный акт требует выхода за свои собственные границы, который невозможен без их разрушения.

Много цитировалась лекция Бориса Гройса 1996 года «Что такое современное искусство»:

Существует ошибочное мнение, что искусство в XIX–XX веке идет все дальше и дальше, выше и выше, разрушает существующие нормы, открывает все новые пространства, но нет ничего дальше от истины, чем это представление. На самом деле искусство XX века представляет собой непрерывное порождение табу и запретов. Общая форма любого авангарда — это: «Так дальше жить нельзя». Причем этот запрет абсолютно иррационален. Ясно, что так дальше жить можно. Высказывание это абсурдно и представляет собой акт самотабуирования, не имеющий под собой никакой базы, кроме чисто эстетической. Если я говорю как Малевич: «Так дальше жить нельзя», нельзя рисовать «толстые зады Венер» и «зеленое мясо садов», потому что на это нельзя больше смотреть, — то черный квадрат — это не выход за пределы возможности, а знак исчезновения возможности. На самом деле, конечно, человек хочет нарисовать толстый зад Венеры. И Малевич хотел. Малевич говорил, что его борьба — это борьба против искренности в человеке и художнике. Мы становимся художниками, когда мы действуем против своего вкуса, хогда мы фрустрируем сами себя, то есть когда осуществляем аскетическую практику. Практика авангарда в XX веке может быть описана как практика распространения табуирования на практику самого искусства. На первом этапе я табуирую практику и изымаю какие-то объекты из этой практики, превращая их в чистые предметы созерцания, на следующем этапе я сознаю эту практику как саму по себе практику и начинаю ее тоже запрещать. В качестве практики. Таким образом, искусство авангарда — это табуирование и запрет на практику самого искусства, понятое как еще один вид реальной практики. Искусство движется таким образом от одного запрета к другому, от одной фрустрации к другой, и от одной невозможности к другой, причем все эти невозможности, фрустрации и запреты не имеют никакого основания в жизни. Они имеют основание только в искусстве. [...]

...конец искусства кажется чем-то устрашающим, если мы считаем, что до того искусство начиналось, развивалось и т.п. Однако, как я пытался показать, искусство с самого начала было концом искусства. Оно с самого начала блокировало собственные возможности. Оно началось с конца. Этим оно напоминает и другие как бы религиозные феномены нашего времени, например христианство, которое началось как религия со смерти Бога. С распятия и смерти Бога. И мы можем сказать, что любое современное произведение искусства является как бы некой метафорой для Христа на кресте. То есть в известном смысле любое произведение искусства в современную эпоху (современную в смысле пост-гегелевскую) не изображает ничего иного как конец искусства. Это то же самое как инсценирование страстей Христовых, возможность которого открывается только после того, как Бог умер. То есть только смерть искусства открывает нам возможность художественной практики.

Так же как гегелевский историзм начинается со смерти истории, с наступлением пост-истории.

То есть смерть искусства постоянно магически, травматически, ритуально воспроизводится в художественных актах и только тогда, когда эта смерть искусства воспроизводится, данный художественный акт идентифицируется как произведение серьезного искусства. Так же, как массовое искусство имеет свои темы (секс, смерть, деньги и т.д.), мы задаемся вопросом, что является темой серьезного искусства. Темой серьезного искусства является смерть, причем не чья-нибудь, а его собственная. То есть невозможность больше так жить. В том числе и для этого произведения искусства тоже. И если мы вспомним все произведения современного искусства, которые когда-либо в современную эпоху имели успех, начиная с работ Мане, с той же «Олимпии» — то есть это невозможность рисовать новые картинки, когда уже были старые, это невозможность рисовать что-либо вообще («Черный квадрат»), это невозможность рисовать даже черный квадрат, это невозможность выставлять что-либо (остаются голые стены в минималистских инсталляциях), невозможность отделить музеи от мусорной кучи — в результате появляется мусорная куча в музее... — это невозможность отличить... — от одной невозможности к другой, от одной смерти к другой, от одного тупика к другому... — мы получаем один большой тупик. Одну большую невозможность и одну большую смерть, которая называется «современное искусство».

Так что мой ответ на вопрос, что такое современное искусство, становится более-менее ясен. Искусство — это инсценирование собственной смерти. Но не смерти художника или зрителя, вообще не человека, потому что человек не интересен для искусства, и его жизнь и смерть тоже не интересны. Человек интересен только для массовой культуры. Для искусства интересна только его собственная смерть. Смерть Бога. И произведение искусства интересно лишь постольку, поскольку оно эту смерть заново инсценирует и ритуально воспроизводит. А делать оно может это путем новой и новой попытки совершения этой операции созерцания, представления новых и новых невозможностей, новых и новых запретов. Каждое следующее произведение искусства запрещает нам что-то, о чем мы еще не догадывались, что это можно запретить. Самое поразительное, что мы всегда открываем, когда мы смотрим новое произведение искусства — что что-то оказалось запрещено, а мы все еще выжили, мы еще смотрим. Уже как бы и видеть нечего, уже все исчезло, развалилось, уже ничего нельзя найти, кругом один мусор, и тем не менее оказывается, что мы еще смотрим и оказывается, еще можно что-то запретить, еще можно сделать что-то невозможное, и мы все еще будем на это смотреть. Так что... инсценировка смерти... но не в пессимистическом духе, а наоборот, в каком-то радостном.