(олег пащенко)

Г. К. Честертон. Хор:

Один из самых ярких признаков нашего отдаления от народа — то, что мы почти совсем перестали петь хором. А если и поем, то несмело, а часто и неслышно, по-видимому, исходя из неразумной, непонятной мне мысли, что пение — искусство.

Наш салонный аристократ спрашивает даму, поет ли она. Старые застольные демократы говорили: «Пой!» — и человек пел. Я люблю атмосферу тех, старых пиров. Мне приятно представлять, как мои предки, немолодые почтенные люди, сидят вокруг стола и признаются хором, что никогда не забудут старые дни и тра-ля-ля-ля-ля, или заверяют, что умрут во славу Англии и ого-го-го-го.

Даже их пороки (благодаря которым, боюсь, многие слова этих песен оставались загадкой) были теплей и человечней, чем те же самые пороки в современном баре. Ричарда Свивеллера я во всех отношениях предпочитаю Стенли Ортерису. Я предпочитаю человека, хлебнувшего пурпурного вина, чтобы из крыльев дружбы не выпало пера, тому, кто выпил ровно столько же виски с содовой и просит не забывать, что он пришел один и на свой счет поить никого не обязан.

Старинные веселые забулдыги (со всеми своими тра-ля-ля) веселились вместе, и людям от этого было хорошо. Современный же алкоголик (без всяких этих тра-ля-ля) — неверующий отшельник, аскет-атеист. Лучше бы уж он курил в одиночестве опиум или гашиш.

«Буддистский рай» это, конечно, лишь фигура речи, означающая буддистскую сотериологическую перспективу, которая есть полное растворение в Абсолюте всех неоднородностей — в противоположность сотериологии христианской, подразумевающей уникальность и специализацию каждого члена мистического Тела, которым становится спасенное и преображённое* человечество, и глава этого Тела — Бог Слово.

Впрочем, в условиях реальной любви, для тех, кто утонул в озёрах глаз любимых, все эти формулировки пусты: мистическое Тело? простый Абсолют? продление персонального бытия в Вечность? о чём вы, не мешайте, не до того — мы заняты любовью.

Наш Бог вочеловечился, поэтому мы можем говорить на человеческом языке о Его и нашем человечестве; но о Его и нашем божестве корректно говорить лишь на языке божественном, и это — священнобезмолвие любви, а также неизреченные глаголы поэзии и музыки. В нашей картине мира есть некий неформализуемый и неконцептуализируемый фактор, он совершенно иррационален, и через него всё объясняется. Любая немыслимость мыслима, когда мы смотрим на неё сквозь сей магический кристалл: cлепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют, а ещё энтропия невозрастает и время нелинейно. Или, допустим, не разрешимый в рамках дискурсивной логики вопрос: как может Бог быть онтологически полным, и в то же время в ком-то нуждаться? Возьмём наше волшебное стекло, и вот ответ: «быть онтологически полным, и в то же время в ком-то нуждаться» просто значит «очень скучать».

--------
*
Мы помним, что под спасением и преображением в христианстве, в том числе, понимается освобождение от линейной временной шкалы и выход на просторы Вечности, где «исполняется полнота времен» (Эйнштейн писал: «время выдумал дьявол для того, чтобы все события не происходили сразу», то есть порабощенность линейному времени — это такой же дефект творения, как физическая смертность человека, второе начало термодинамики и проч.)

Линейное время — не более чем путь, по которому мир идёт к своей вневременной истинности. Когда этот путь пройден, линейное время больше не нужно и может быть упразднено; хотя если меня спросят, то я отвечу, что лучше бы его оставить — для смеха или красоты, ведь оно довольно красивое и смешное. Вселенная творилась не по необходимости и не во времени, но при его помощи — из чистого святого озорства. Осевое время — это инструмент радости и творчества, такой же как осевое пространство, дискурсивная логика, эмпирическое миропознание, пища, алкоголь, секс или другие хорошие вещи.

Всего этого не «не было» — оно было, но лишь после грехопадения человек стал его пленником.

Так вот, о выпивке:

Здравая точка зрения на выпивку покажется парадоксом, как и многие здравые мнения. Пейте от радости, но никогда не пейте с горя. Никогда не пейте, если вам без этого плохо, — иначе вы уподобитесь серолицему подонку. Пейте, когда вам и без того хорошо, и вы уподобитесь веселым крестьянам Италии. Не пейте потому, что вам надо напиться, — это разумное пьянство, оно ведет к смерти и аду. Пейте потому, что вам не нужно, — это пьянство неразумное и древнее здоровье мира <...>.

Некогда люди верили, что звезды танцуют под их свирель, и плясали так, как никто не плясал с той поры. Мудрец «Рубайят» связан с этой древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством. Духа вакханалии в нем не больше, чем духа святости. Дионис и его последователи знали радость бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис сделал вино не лекарством, а таинством. Иисус Христос тоже сделал вино таинством.

Для Хайяма вино — лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя. «Пей, — говорит он, — ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир крутится впустую, как волчок. Пей, ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково гадко и одинаково бессмысленно». Так говорит он, протягивая чашу.

Но на высоком алтаре стоит Другой, тоже с чашей в руке. «Пей, — говорит Он, — ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем любви и гнева Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем. Пей, Я знаю, куда и когда ты пойдешь. Пей это вино — кровь Мою Нового Завета, за вас изливаемую».

Из главы «Сумасшедший»:

Если мы рассматриваем философию здравого смысла, прежде всего надо избавиться от одной распространенной ошибки: многие полагают, что воображение, особенно мистическое, опасно для духовного равновесия. Часто говорят, что поэты психически неуравновешенны.

Лавровый венок чем-то напоминает дурацкий колпак. Факты и история решительно опровергают это мнение. Большинство поэтов были не только нормальными, но и чрезвычайно деловыми людьми, и если молодой Шекспир вправду стерег лошадей, значит, именно ему их доверяли. Воображение не порождает безумия — его порождает рационалистический ум. Поэты не сходят с ума, с ума сходят шахматисты; математики и кассиры бывают безумны, творческие люди — очень редко.

Как будет ясно из дальнейшего, я вовсе не нападаю на логику — я только говорю, что опасность таится в ней, а не в воображении. Художественное отцовство так же здраво, как физическое. Более того, стоит отметить, что обычно поэты сходят с ума тогда тогда, когда их разум ослаблен рационализмом.

По, например, был сумасшедшим, но не потому, что он был полон вдохновения, а потому, что он был чрезвычайно рационалистичен. Даже шахматы слишком поэтичны для него, он не любил их за то, что они полны королей и ладей, как поэма. Он явно предпочитал черные диски шашек, потому что они похожи на черные точки диаграммы.

Вот, возможно, самый сильный пример: Коупер — единственный английский поэт, сошедший с ума, и его, несомненно, свела с ума логика, уродливая и чуждая ему логика предопределения. Поэзия была не болезнью, а лекарством, поэзия отчасти сохраняла ему здоровье. Он иногда забывал иссушенный багряный ад, куда его загонял ужасный детерминизм, среди спокойных вод и белых лилий Узы. Он был проклят Жаном Кальвином и почти спасен Джоном Джилпином <...>

Все очень просто: поэзия в здравом уме, потому что она с легкостью плавает по безграничному океану; рационализм пытается пересечь океан и ограничить его. В результате — истощение ума, сродни физическому истощению. Принять все — радостная игра, понять все — чрезмерное напряжение. Поэту нужны только восторг и простор, чтобы ничего не стесняло. Он хочет заглянуть в небеса. Логик стремится засунуть небеса в свою голову — и голова его лопается.

Вещи обманывают нас, ибо они более реальны, чем кажутся. Если считать их самоцелью, они непременно нас обманут; если же увидеть, что они стремятся к большему, они окажутся еще реальней, чем мы думали. Нам кажется, что они не совсем реальны, ибо они — в потенции, а не свершении, вроде пачки бенгальских огней или пакетика семян. Но существует высший мир, который великий схоласт называет Свершением, — мир, где семя свершается цветком, сухие палочки — пламенем (Г. К. Честертон. Святой Фома Аквинский)